Пока становой разыскивал нас в виде московских мастеровых под Троицким монастырем, мы с Союзовым не только успели приехать в Ярославль, в виде пильщиков, но даже и отправились дальше, к Данилову, по Вологодской железной дороге,

Мне уже давно хотелось побывать в Даниловском уезде Ярославской губернии. Там весной этого года в первый раз я жил, как мастеровой в народе, поступив учеником в кузницу одной уединенной, затерявшейся среди лесов и болот деревушки — Коптеве. Там, в семи верстах от Коптева, Иванчин-Писарев вместе с жившими у него в имении гостями — Клеменцем, Львовым, Саблиным, устроил революционную организацию среди местных молодых крестьян. А за пять верст от его усадьбы Потапово было село Вятское, где земский доктор Добровольский вместе с местной акушеркой Потоцкой вели пропаганду среди крестьян. Там, в Потапове, была арестована Алексеева, и я пробрался к ней по способу краснокожих индейцев между травами и кустами — в окруженный стражею дом, где она сидела под арестом.

Много дорогих сердцу личных воспоминаний соединялось у меня с этими местами... Но после ареста Добровольского и Потоцкой и бегства остальных все сношения с этой местностью порвались.

Мы знали только по двум-трем письмам, дошедшим в Москву с оказией, что в уезде царит белый террор, что весь он наполнен политическими сыщиками и полицией, и что всякого постороннего хватают и ведут к становому проверять, не из нас ли кто-нибудь. Все Это было мне очень интересно проверить, и меня тянуло туда, как магнитом. Мы отправились в Ярославль, так сказать, экспромтом, считая, что ехать в таком направлении нам безопаснее, чем возвращаться в Москву, куда, несомненно, бросится погоня, если нас начнут искать тотчас же после нашего отъезда. Но раз мы сюда приехали, посещение мест прежней деятельности было мне чрезвычайно интересно. Мне хотелось лично проверить окончательные результаты затраченной здесь работы и принесенных на алтарь отечества жертв... И это было тем интереснее, что ни в каком другом месте России пропаганда революционных идей среди крестьян не велась так успешно и в таком крупном масштабе, как здесь.

— Пойдем, посмотрим, что там вышло!—сказал я Союзову.

— Пойдем!-—ответил он, явно готовый идти со мной куда угодно.

Мы высадились на второй станции от Ярославля и пошли в сумерках кончающегося дня, со своими пилами за плечами, по проселочным дорогам, проезженным в сером свежем снеге, и сейчас же промочили насквозь свои лапти. Вода протекала в них. как сквозь сито, но, скопляясь в суконных подвертках, казалась лишь холодным компрессом на ступнях наших ног.

Мы прошли в версте от Коптева к усадьбе Писарева, и я показал Союзову на конце деревни кузницу, где я когда-то работал.

Через час или полтора мы шли мимо окон усадьбы. В них! было темно, но в мастерской рядом внутри одного окна светился огонек.

— Засада! — сказал я Союзову.  И я не ошибся. Там все лето и осень сидели шпионы на всякий случай, но, конечно, вполне бесполезно. Усадьба казалась совершенно оставленной на произвол судьбы.

Мы подошли за ней к мостику через знакомый мне ручеек и в первый раз на нашем пути заметили живые существа.

Хотя луны и не было видно в это время в небесах, покрытых серыми низкими тучами, но она светила над ними, потому что было полнолуние, и благодаря этому ночь не казалась темной.

Две женщины полоскали белье в еще не замерзшем ручье недалеко от мостика.

—-Отколе вы?—-спросила, выпрямляясь, одна из них.

Союзов почему-то молчал.

— Пильщики! Идем в Вятское! — ответил я, стараясь говорить не своим голосом.

Обе стали внимательно вглядываться в нас, а мы нарочно поспешили уйти, так как во всей этой местности не было крестьянина или крестьянки, которые не знали бы меня в лицо и не слыхали бы моего голоса. Именно в этом и заключалась главная опасность моего пребывания здесь.

Недалеко за ручейком виднелась во тьме деревня, в которой я предполагал переночевать. Там жила старушка, кормилица Иванчина-Писарева и ее дочка — белокурая молодая девушка. Они обе чрезвычайно любили Александра Ивановича и потому считались у нас безусловно верными.

Мы подошли к их дому, когда луна как раз вышла из-за края большой тучи и ее свет отразился в черных окнах их новой избы, где, очевидно, все спали. Я осторожно стукнул несколько раз в окно. За ним послышались тихие голоса. Через минуту в полосе лунного света, проникавшего в избу, мелькнула смутная белая фигура, которая приблизилась к окну и сбоку старалась взглянуть на нас. Это, очевидно, ей было невозможно, так как луна светила сзади нас.

— Что нужно? —раздался ее робкий голос в приотворенную щелку оконной форточки.

— Принесли весточку от Александра Ивановича!

— Господи!—послышалось в ответ испуганно радостное восклицание кормилицыной дочери.— Да это Николай Александрович!

— Я самый! — ответил я ей,— Отворите скорей, пора никто не видит!

— Сейчас, сейчас!

И она, как была, босая, в одной рубашке и накинутом на нее пальто, бросилась отворять дверь.

Через несколько секунд мы были уже в комнате, разделись, и, не зажигая огня, чтобы не увидели снаружи, принялись рассказывать наши взаимные новости.

— Александр Иванович уехал за границу, Саблин в Москве, Львов арестован!—говорю я.

— А Добровольского и Потоцкую увезли в Ярославль в тюрьму,-— ответила она.— Полина Александровна уехала к брату Шипову на завод за Костромой... А дом стерегут, все ждут, не возвратится ли кто из вас!

— Знаю, видел. В мастерской горит огонек, совсем как было весной, когда я пробирался в усадебный дом.

— Ах ты, господи!—заохала старуха.— Да как же ты-то сам теперь будешь? Неужели для тебя уж и приюта нет нигде па земле, что пошел бродить по свету с пилой?

— Успокойся! —ответил я ей.— Есть и приют и все, только захотелось вас всех проведать, чтоб узнать, все ли вы живы.

Она была, по-видимому, очень растрогана моим объяснением к сейчас же заговорила со слезами в голосе:

— Спасибо тебе, родной! Только ведь страшно за тебя. С тех нор, как вы уехали, все время рыщут здесь переодетые шпионы из Ярославля да жандармы. Сколько обысков-то наделали, облавы по лесам устраивали!

— Все бегуны разбежались, и многие из них пойманы, добавила дочь.

Я уже знал, что бегуны — это была секта, не признающая властей и воинской повинности. Сторонники ее, которых тут было десятка полтора, скрывались по окрестностям у сочувствовавших им крестьян и устраивали в задних помещениях домов свои тайные молельни в ожидании близкой кончины мира. Мне вспомнилось, как местные крестьяне хотели меня устроить у них, когда мне пришлось бежать отсюда, и я порадовался, что не поддался тогда их уговорам.

— Ну, а как вели себя крестьяне на допросах?

— Ох, и не говори лучше! Как прикрикнули это на них приехавшие жандармы: «Всех в Сибири сгноим, если что утаите!», так и пошли друг за другом все рассказывать и называть всех вас по именам. Особенно много наговорили на доктора (Добровольского), потому что он один был арестован из мужчин, а жандармам-то все хотелось показать, что они забрали самого что ни на есть важного, а упустили только помощников. А потом, как парни-то вернулись все домой, да прошла неделя — другая, всем им стало так стыдно за себя, что и в глаза друг другу смотреть не смели. Все сначала попрятались по домам, а потом, как вышли, говорят: «Закаемся, братцы, предательством заниматься, будем отвечать, если опять потребуют, что все запамятовали».

— Ну, а Иван Ильич?—спросил я о самом интеллигентном и начитанном из всех писаревских столяров, который пользовался наибольшим влиянием среди остальных.

— И он все подтвердил, хоть и меньше, чем другие. Не говорил хоть неправды на доктора.

— А как держали себя подростки — ученики и ученицы в школе Полины Александровны?

— Вот те чистыми молодцами оказались! Никаких угроз не побоялись! «Рассказывайте все, чему вас учила барыня!» — спрашивают их жандармы и тоже Сибирью пугают. А они отвечают, что учила их всему, что в школе полагается. «А учили вас, что начальство плохо и что нужно вместо него другое — выборное?» «Нет,— говорят,— никто нам этого не говорил, от вас в первый раз слышим».

— Ну, и чем же кончилось дело с ними?

— Бились, бились, никак не могли их сбить! Все говорят одно: «В первый раз слышим такие вещи»! Ну, и выгнали их вон из допросной комнаты: «Погодите, говорят, только попадитесь нам потом!» А те пошли и в лесу собрание тайное устроили, сговаривались никого не выдавать, а смотреть везде и слушать, что говорят, и если против вас что затевают, так предупреждать вас обо всем и помогать вам укрыться, не боясь ничего. Большим-то и стыдно стало, как услышали об этом! Будем, говорят, и мы так делать! Теперь никто ничего не выболтает больше, все проучены!

— А как посторонние крестьяне?

— А те раздвоились. Одни за вас, другие, корыстные, против вас пошли. Если мы, говорят, поймаем теперь кого-нибудь из них, так в награду писаревское имение получим. В один день помещиками сделаемся! Вот и наш староста, наискосок, сильно усердствовал... Все по чужим сеновалам да овинам по ночам с ружьем ходил и в окна изб по деревням заглядывал, слушал у дверей, что говорят, и очень обижался, что никто из вас ему не попадается на глаза, чтобы выдать.

— И теперь подглядывает?

— Теперь успокоился. Никого, говорит, здесь нет, по другим губерниям разошлись.

— Значит, теперь можно здесь пожить недельки две и повидаться со всеми?

— Теперь можно! — ответила она.-—А прежде и думать было нельзя.

Тем временем она изготовила для нас яичницу, и, подкрепив свои силы, мы отправились в небольшую заднюю комнату их избы. Мы легли спать на боковых скамьях, составляя планы будущих тайных свиданий с сочувствующими нам крестьянами и подростками из школы для устройства в этой местности народной революционной дружины, так сказать, уже испытанной в боях и потому вполне надежной для будущего. Однако это оказалось не так-то просто, как нам представлялось.

Когда, на склоне следующего дня, пришли к нам в избу Иван Ильич и его брат, извещенные Сашей, они были сильно встревожены.

— О вашем возвращении сюда уже известно по деревням,— сказал Иван Ильич.

— Как это могло быть? — спросил я в изумлении.

— А на ручье-то встретились с Дашей и Анютой, когда они полоскали белье! Они вас узнали по голосу и еще вчера вечером побежали рассказать своим подругам, что вы шли в Вятское вместе с кем-то другим из ваших.

—И много народу уже знает?

— Почитай все в моей деревне. Так и побежали по избам рассказывать друг другу. Да и вашего-то главного врага, здешнего старосту, видели сегодня в Вятском. Шептался со становым в стороне. Зачем ему туда ехать было? Там базару сегодня нет. Не иначе, как прослышал от своей девчонки. Тоже язык-то длинен, чешется, не утерпит, все выболтает, даже и без злого умысла на вас.

Дело принимало плохой оборот. Только что возвратившаяся Саша побежала по соседкам спрашивать, что там известно обо мне.

Оказалось, что и в этой деревне все тоже слышали. Староста же до сих пор не возвращался.

«Верно, подсматривает за приезжими в Вятском»,— думалось нам всем, потому что я сказал тогда девушкам на речке, что иду туда.

— Когда он возвратится, он будет опять везде подглядывать здесь! —сказала с беспокойством старуха.— Ведь вас видели как раз у нашей деревни. Как бы вас спрятать?

-— Не иначе, как посадить на сеновал к самому старосте!— задумчиво сказал Иван Ильич.— У себя-то он наверное не будет искать.

Мы рассмеялись от такого остроумного решения вопроса.

— Это очень хорошо! — заметил я.— Так и сделаем. Надо теперь же, пока он не возвратился, перебраться к нему со всеми нашими пожитками.

Союзов был тоже очень доволен перспективой надуть так ловко добровольного политического сыщика.

Саша побежала осматривать сеновал старосты, который, кстати, был поблизости от ее собственного. Он оказался не запертым. Мы с Союзовым были тотчас переведены в него без всяких приключений. В это время года и дня редко кто выходил из деревенских изб не только на задворки, но даже и на улицу.

Целых три дня мы прожили безвыходно на этом сеновале, так как староста действительно узнал о моем переходе через ручей и ездил к становому в Вятское с известием о моем возвращении.

Меня весь день высматривали там среди чернорабочих, а на следующий день староста неожиданно входил во все подозрительные ему избы с каким-нибудь заранее придуманным вопросом, вечером же занялся выглядыванием соседских овинов и сеновалов, все в той же наивной надежде найти нас там, не подозревая, что мы в это время сидим на его собственном сеновале.

Сеновал этот был почти до самой крыши наполнен душистым сеном. Мы с трудом влезли под самую его крышу, подсаживаемые снизу Сашей. Там нам было очень удобно.

Едва ушла Саша, затворив за собой дверь, как мы с Союзовым сняли свои тяжелые архалуки и в одних лаптях и полушубках зарылись по шею в мягкую, сухую траву. Несмотря на небольшой мороз на дворе, нам было в ней очень тепло. Никто нас не тревожил своими посещениями, и мы начали дремать. Около меня раздался сильный храп заснувшего совсем Союзова.

— «Вот неприятность,— подумал я,— он храпит во сне и этим может нас выдать».

Я толкнул его рукой' в бок.

— Что такое? — проснувшись, спросил он.

— Храпишь!

— Разве?

-Да.

Он снова начал дремать и через десять минут получил от меня новый толчок кулаком в бок.

— Опять захрапел? — спросил он уже сам. — Опять захрапел.

Через четверть часа пришлось снова дать ему такой же толчок, но на этот раз он уже не спрашивал меня о причине, а молча перестал храпеть.

Так продолжалось и далее, только приступы храпа делались у него все реже.

«Значит, можно приучить человека спать тихо»,— подумалось мне.

Часам к одиннадцати у сеновала послышались шаги. Я заблаговременно разбудил Союзова новым толчком и сказал ему шепотом:

— Идут. Слышишь?

— Слышу.

Заскрипели отворяемые ворота, и во мрак к нам вошел, как мы догадались, сам только возвратившийся из Вятского староста. Он сердито ворчал себе что-то под нос, очевидно, сильно разочарованный неудачей в своих новых поисках писаревского имения. Захватив снизу охапку сена для своей лошади, он ушел с ней обратно, притворив за собою ворота.

— Теперь не придет до утра!—сказал Союзов.— А ты все же толкай меня, как прежде, прямо в бок, как только захраплю.

— Хорошо,— ответил я, и понемногу начал забываться сном. Мы рано проснулись на следующее утро. Спать в сене нам

очень понравилось. Мягко, душисто и тепло, несмотря на внешний холод, от которого совсем можно избавиться, зарыв и голову в рыхлое сено, мало мешающее дыханию.

На рассвете снова заходил к нам староста за сеном, потом, когда уже совсем было светло, прокралась Саша справиться, удобно ли нам, и принесла под полой чайник с горячим чаем, сахар, два больших ломтя черного хлеба и только один стакан, из которого мы пили по .очереди.

Мы начали исследование сеновала на случай, если придется прятаться.

— Посмотри, я покажу тебе здесь хорошую пряталку! —сказал я Союзову, припоминая свою прежнюю детскую опытность в этом деле, и пополз по сену в задний угол.

— Сам знаю! — ответил мне Союзов и покатился в другой задний угол.

В углах сено всегда прилегает неплотно к стенам сеновала, и здесь можно провалиться до самой земли, как в глубокую нору, но только одному человеку... Другому спускающемуся пришлось бы стать ему на голову, так узок этот промежуток, сейчас же закрывающийся сверху над вами упругим, рыхлым сеном. Но выбраться вверх оттуда всегда возможно, опираясь носками в ступенчатые промежутки лежащих друг на друге круглых бревен.

Мы оба разом спустились в свои норки, и потом разом вылезли из них, как мыши.

— У меня,— говорю я,— внизу есть даже щелка между бревнами, через которую можно наблюдать окрестность.

— И у меня есть,— ответил он.

Мы спустили на дно этих норок наши ненужные здесь архалуки и мешки и были теперь уверены, что даже если кто полезет к нам на сено, то мы успеем скрыться в свои убежища, раньше чем соглядатаи поднимутся наверх, и потому все равно не найдут от нас никаких следов.

— Вот разве чихнешь от сенной пыли! — сказал Союзов, действительно производя это действие помимо своей воли три раза.

— Надо только чихать, зарыв лицо в сено. Тогда будет едва слышно, и захожие примут за чихание кошки на крыше.

Там мы прожили три дня, залезая по временам в наши норки, чтобы осмотреть в щели окрестности, получая три раза в определенное время визиты старосты, приходившего (и притом всегда,; почему-то ругаясь себе под нос за сеном, а в промежутке между ними Саша, приносила нам пищу и питье, как, по библейской легенде, ворон пророку Илье, скрывавшемуся в пещере.

На четвертый день слухи о моем возвращении сами собой улеглись. Все решили, что глупым девицам у ручья просто примерещился мой голос, и все в деревнях вошло в обычную колею. ;

Староста перестал заглядывать в чужие сеновалы, оставляя в покое и свой собственный. Но нас все же решили переселить для свиданий с крестьянами в другую деревню, в избу семейства Ильичей, так как в ней имелась высоко над землей большая задняя комната, обычно запертая, в которой мы могли жить сколько угодно, не вызывая подозрений.

Когда наступила темнота, Иван Ильич подъехал к Потапову на своих дровнях по зимнему перепутью, но остановился недалеко от деревни в поле. Брат его пришел за нами. Нас выселили, наконец, от старосты, проводили до дровней и отвезли к Ильичам за три версты отсюда, убедившись предварительно, что никто не был свидетелем нашего ухода.

Старик, отец всего, этого семейства, с длинной, седой, патриархальной бородой и его почтенная супруга, не выделявшие по-староверски своих детей и внуков, приветливо встретили нас и отвели в заднюю комнату, где нас уже ожидало человек двенадцать из знакомой мне крестьянской молодежи. Меня все поцеловали по три раза, тоже сделали и с Союзовым, хотя и видели его первый раз, и началось заседание.

Рассказав друг другу о всем пережитом нами после разлуки, мы здесь условились продолжать начатое дело, привлекая в образовавшийся тесный кружок крестьянской молодежи и других подходящих, часть которых была намечена тут же.

Я обещал, «когда пробьет час», доставить им оружие и впервые уговаривал крестьян не сводить дело на борьбу с частными землевладельцами, которых здесь притом же оставалось немного, а содействовать прежде всего осуществлению общего политического переворота.

— Если вы будете здесь драться за землю, выйдет только то, что к вам пришлют войска и перестреляют вас всех. Надо устроить выборное правительство, как в иностранных государствах, и тогда уж через выборных своих и порешите мирно все вопросы. Иначе ничего не будет, кроме мути.

Все согласились с этим, но я инстинктивно чувствовал, что если придет на следующий день другой, которому они тоже доверяют, и начнет говорить обратное, то большинство сейчас же согласится и с ним, совершенно забывая нить мыслей, которые приводили к моему выводу. Чувствовалось, что им нужен руководитель и, как на такого, я рассчитывал на Ивана Ильича, которого и назначил им как посредника для сношений между мною, после моего отъезда, и их местным кружком.

На следующий вечер такое же собрание было созвано со школьными подростками, в глазах которых, по моим впечатлениям, светилось несравненно более энтузиазма, чем у взрослых.

— Мы,— рассказал мне один из них,— после вашего отъезда не уничтожили ни одной книжки. Все их мы закупорили в стеклянные банки и зарыли в землю, в местах, которые мы одни знаем. Мы завязали банки клеенкой, и они хранятся без всякой порчи до сих пор.

— А почему вы знаете, что они не попортились?

— Мы собираемся каждую неделю партиями в лесу, вырываем из земли одну из банок и читаем книгу, сидя кругом, а двое по очереди ходят часовыми, чтоб кто не подошел невзначай. Затем мы зарываем банку в землю до следующей очереди за нею.

Я был в восторге от их отзывчивости и находчивости. Мне самому не раз приходило в голову, что это самый лучший способ хранения тайных документов, и вот они его уже осуществили.

Значит, дело среди крестьян в грамотных губерниях далеко не так плохо, как в Курской и Воронежской, где книжки наши шли исключительно на цигарки!

И, кроме того, здесь я получил еще новое подтверждение уже установившегося у меня взгляда, что наиболее отзывчивыми и вдумчивыми среди крестьян являются или подростки или старики, а молодежь в брачном возрасте как бы на время застывает духовно, теряет интерес ко всему идеальному.

«Ведь вот и в здешней молодежи,— думал я,— за исключением Ивана Ильича, хотя все мне, очевидно, сочувствуют, но их сочувствие основано только на доверии ко мне лично, а не на том, что они убедились собственным размышлением, раз и навсегда, в правильности моих мнений».

Да и за скромность их, как оказалось вслед за этим, я не мог бы поручиться. В то время как подростки свято хранили тайну моего присутствия в их местах и, я уверен, не выдали бы ее даже под пыткой, некоторые из взрослых не утерпели, чтоб потихоньку не намекнуть многим посторонним, что девушки-то у ручья не совсем ошиблись!

«Он здесь, и мы с ним тайно видимся кое-где».

Опять пошли слухи, и две последующие ночи нам с Союзовым пришлось провести опять не в избе, а на сеновале Ильичей, г видясь лишь с избранными.

А на утро третьей ночи для нас оказалось необходимым даже удрать потихоньку из этой местности, так как по селу пошел шататься переодетый шпион.

6. Новое бегство

Я живо помню эту ночь. Она была ясная, звездная и морозная. Предупрежденные после полуночи прибежавшей к нам испуганной Сашей, что в селе готовится на нас облава, мы вышли из сеновала по дороге в Кострому в сопровождении Ивана Ильича, показывавшего нам путь на берег Волги, по которому мы и должны были идти.

Темное небо бледнело с каждым нашим шагом. Алая заря занялась на востоке и осветила бесконечные снежные равнины своим розовым сиянием... Вот показался первый тоненький край восходящего солнца, и все кругом нас засверкало миллионами ярких искорок.

Иван Ильич со слезами на глазах простился с нами и пошел, изредка оглядываясь и махая нам шапкой, обратно в свою сторону.

Мы вышли на берег Волги. Она уже покрылась тонким льдом, и лед уже оделся покрывалом тонкого снега, но идти по нему, как предупреждал нас Иван Ильич, было еще нельзя.

Местность была совершенно пустынная. Береговая санная дорога едва виднелась под свежим снегом, но сбиться с нее было невозможно. До самой Костромы нам надо было идти по самому берегу Волги. Теперь мне уже нечего было бояться быть узнанным. До Потапова, где я прежде жил, было не менее двадцати верст, а с такого расстояния никто туда не ходил на воскресные гулянья.

Мы шли здесь совершенно беззаботно и, проголодавшись, решились постучаться в одну избу.

Опять, как и везде, слегка приотворилась форточка в окне. В нее выглянула женщина лет сорока пяти, а из-за ее спины белокурые головки трех или четырех детей.

— Дай щец горяченьких похлебать, озябли больно! Заплатим пятачок!

Пятачок в то время считался в деревнях за серьезные деньги.

— Да нет мужиков-то в доме,— ушли молотить! А одной-то боязно вас впустить.

— Чего боязно? Не съедим,— ответил Союзов, смеясь.— Да, кроме того, за спиной-то у тебя вон какое воинство!

И он показал на ребятишек.

— Ну, да уж войдите, пожалуй! — сказала она, и мы, крестясь по всем правилам, двумя перстами на иконы, вошли в избу, чинно поклонились иконам, ей, а затем и на все четыре стороны, хотя там никого не было. Но мы уже знали, что так полагалось по деревенскому ритуалу приличий.

Раздевшись и оставив в углу на лавке свою амуницию, мы сели у стола.

— Куда идете?—спросила она, вытаскивая для нас ухватом горшок с горячими дымящимися щами.

— А в Кострому! — ответил Союзов.— Лес валить. Желая избежать дальнейших расспросов, которые, как я знал,

сейчас же начнутся о всем, что нас касается, я решил сам перейти в наступление и перевести ее желание поболтать на другую почву.

— А что, правда ли мы слышали в Вятском, что тут у вас где-то барин завелся, который народу книжки какие-то читал!

Она вся просияла от желания поскорее рассказать нам подробно все.

— Как же, как же! Был такой барин, и много других таких же приходило. Хотели, вишь ты, царя извести за то, что народу волю дал, за все, что отобрал, значит, у господ крепостных. Уж и чего-чего только не придумали они, чтоб народ соблазнить! Книжки даром раздавали. А книжки-то, вишь ты, все заколдованные.

— Что ты говоришь! — воскликнул Союзов.— Разве могут быть заколдованные книги?.

— Могут! Читает их читает, кто умеет,— а я, слава богу, неграмотная, безопасна,— и все, как будто ничего, выходит хорошо, да вдруг на заколдованное-то слово и наткнется. А оно черное, черное слово. Тут только его черноту и увидишь, как прочтешь, ан уж поздно! Кто прочитал невзначай тот уж и отдался тем колдовцам и душой и телом. Нет уж у него воли. Что скажут ему, то и сделает! Вишь, хитрые какие! А кто грамоте не умеет, на тех зеркала волшебные наводили. Нарочно гулянья у себя в усадьбе-то по воскресеньям устроили, качели всякие. Приходите, мол, люди добрые, веселитесь! И много народу ходило. А зеркальщики-то замешаются меж ними с зеркалами-то своими, да и дают посмотреть тому да другому как будто для веселья. А кто себя в зеркале-то том увидит, тот им опять отдается душой и телом! Ведут его в дом и там на левую руку ему антихристову печать черную накладывают. И сколько народу христианского перегубили таким способом, просто и сказать нельзя!

Я так весь и навострился, с жадностью слушая каждое ее слово как своеобразное преломление наших высоких общественных идеалов в первобытном, неразвитом мозгу, но Союзов, смотревший на дело проще, не вытерпел и возмутился.

— Да что ты, тетка, зря говоришь! Какие тут печати!

— Сама, сама видела! Собственными глазами! Вот те крест святой!

И она перекрестилась истово трижды, очевидно, искренне считая призрак своего воображения за действительность, по правилу: так должно быть, значит, так и есть! А, следовательно, можно и побожиться в справедливости сказанного.

И сколько раз потом я видел применение этого же самого метода при современных характеристиках одного человека другим.

— А о том, что эти бары хотели восстановить крепостное право, от кого ты слышала? — прервал я ее божбу.

— А это уж совсем верно! От самого начальства, что следствие ведет, все кругом знают.

Мне стало совсем интересно. Вот, думалось, как поворачивается дело. Начальство, желая скомпрометировать нас в глазах народа, на самом деле восстанавливает крестьян против помещиков! Мы полгода назад отказали Войнаральскому в фосфоре для поджога помещичьего леса, а теперь администрация сама повидимому подбрасывает фосфор, выставляя помещиков злоумышляющими против освобождения крестьян! А когда пойдут поджоги, та же администрация, верно, будет кивать на нас, и большинство помещиков сдуру поверит. А потом, может быть, многие из сочувствующей нам юной молодежи, думая, что это-то и есть наши идеалы, пойдут, пожалуй, помогать крестьянам в начавшемся аграрном терроре! И никто не разберет, кто кого дерет!

Но следует ли из этого, что мы сейчас же должны ударить отбой? Конечно, нет! Ведь тогда из-за лгунов и клеветников нельзя начать никакого хорошего общественного дела!

— А как, однако, разгорелся уже пожар в этой местности! — сказал я Союзову, распрощавшись с простодушной и доверчивой женщиной.— Ведь если б начальство нас не тронуло здесь, то о нас знали бы десятка два-три человек, и никто не придавал бы нам значения, а теперь взволнован весь уезд!

— Совсем как в басне «Пустынник и медведь»,— сказал Союзов, лишь недавно прочитавший Крылова.— Ведь помещикам-то они таким своим объяснением совсем размозжили голову!

— Мне это не совсем нравится!—ответил я.— Мне, ты знаешь, хотелось бы сделать прежде всего республику, чтобы народные представители решали все земельные и другие вопросы. А тут как будто хотят свести дело на простую войну крестьян . с помещиками из-за взаимной ненависти, от которой, по-моему, не будет толку ни для тех, ни для других. Помещиков ведь придется защищать самим же властям, и все, что они тут говорили, чтобы оклеветать нас, падет, в конце концов, на их же головы.

— Это верно,— сказал Союзов.

— Но хорошо здесь то,— прибавил я,— что начальство пустило наше дело вширь, и благодаря ему то, что говорилось нами шепотом, обсуждается теперь на всех перекрестках. Никогда и в голову мне не приходило, что в каждой местности, где нас обнаружат, мы в действительности именно и одерживаем крупную победу! Ты верно сказал, что наше начальство, охраняющее монархию, разбивает ей лоб камнем всякий раз, как хочет избавить ее от нас, подобно медведю, оберегавшему пустынника от мухи.

— Ну, да мы и сами не мухи,— сказал Союзов.

— Пока,— ответил я печально,— мы только безвредные мухи, но это правда, что своими преследованиями из нас скоро сделают настоящий осиный улей, от которого им не поздоровится.

Так мы шли до самого вечера, когда наткнулись в большом селе на постоялый двор низшего разряда и вошли в него закусить.

Поев со мной щей с кашей из одной миски, Союзов сказал хозяину, высокому, крепкому старику, занимавшемуся своим делом, не обращая на нас никакого внимания:

— А мы у тебя и переночуем. До Костромы все равно не дойти сегодня.

— Переночуйте! Да только пашпорта-то у вас с собой ли?

— С собой!

— То-то же. Мне их не надо!—сказал он, отмахиваясь от Союзова, полезшего в карман за паспортом.— Для вас нужны. Тут облавы везде ночные бывают. Полиция семь раз за лето окружала и мой двор как будто какой разбойный притон. Всех, кто пашпорта не представил, хватали и увозили, да и с пашпортами-то не все отделывались. Просто житья не стало.

— А из-за чего?—спросил я.

— Да тутотки недалеко бунт затевали. Хотели по-новому жисть устроить.

— А много народу облавами переловили?

— Бегунов много попалось. А из настоящих-то только двоих застали на месте. Все другие проведали раньше о беде и ушли в другие губернии.

— А сегодня не будет здесь облавы?

— А кто ее знает? Вчера кум приходил предупреждать, что начальство опять заворошилось.

Мы помолчали.

— Уж не лучше ли нам уйти да переночевать у кого в деревне? — сказал я нерешительно.

— Как хотите! — ответил хозяин.— Я предупредил, чтобы потом не пеняли на меня.

Мы собрали свои пожитки и вышли в темноту ночи, которая сначала показалась нам почти непроницаемой. Сильный порыв ветра, вырвавшись из-за угла, обсыпал наши лица мелкими холодными снежинками. Мы не хотели останавливаться в этой деревне. Здесь, казалось нам, было опасно, и мы пошли далее по низкому берегу Волги.

— А ведь и в следующей деревне может быть облава! —сказал Союзов.

— Конечно. Давай-ка переночуем снова где-нибудь под открытым небом. Нам уж не привыкать спать.

— Да, так лучше! — ответил он.— Я сам хотел предложить тебе.

— Но где бы нам устроиться? Сквозь идущий снег и темноту далеко не видно, а только кажется мне, что тут везде чистое поле.

Однако наши глаза мало-помалу стали приспособляться к темноте, и, отойдя версты за две от деревни, мы увидели направо от дороги, на берегу, лежащую вверх дном большую лодку, очевидно, вытащенную рыбаками на зиму. Мы подошли и осмотрели ее. Со стороны дороги она лежала бортом, плотно прилегая к земле, и была наполовину засыпана снегом. С другой же стороны, дальше от дороги, вьюга нанесла перед нею высокий гребень снега, а борт значительно приподнимался над землей.

Под лодку было легко залезть. Я первый попробовал это и очутился под ее дном, которое во мраке мог лишь ощупать руками. Все поперечные скамьи лодки были сняты и унесены отсюда, и под нею образовалось пространство, достаточное для помещения нас обоих вместе со всеми нашими пожитками.

— Влезай!—позвал я Союзова.— Здесь очень хорошо.

Он влез. Мы завернулись плотно в наши архалуки, положили около себя пилы и топоры и попытались спать, очень довольные своей находчивостью.

Однако же дело оказалось совсем не так прекрасно, как нам рисовалось с первого начала. Ветер все крепчал. Он мчался с Волги и, как всегда бывает, расчищал от снега ближайшую к нему сторону лодки и ссыпал его на противоположный, заветренный бок. Настоящие снежные вихри начали врываться один за другим к нам в глубину и дуть на наши щеки, плечи и ноги, как через паяльную трубу.

— Здесь мы непременно обморозим себе носы, да и ноги, пожалуй,— послышался во тьме голос Союзова через полчаса лежания.— Мне уже продуло плечо и колено.

— И мне тоже,— ответил я.— Без ветра здесь было бы очень хорошо, а с ветром хуже, чем лечь прямо в поле в снегу.

— Да,— согласился он,— лучше просто зарыться в снегу в каком-нибудь углублении.

Мы вылезли вон из-под лодки, подпрыгивая от пронизавшего некоторые наши места холода, и пошли далее среди ночной вьюги.

Движение немного согрело нас, а от усталости клонило ко сну. Впереди, налево от дороги, по которой мы пробирались ощупью, и в таком отдалении, что едва было видно сквозь метель, показалось что-то темное.

Мы свернули с дороги и подошли. Это был большой стог сена, а за ним, в некотором отдалении, виднелись и два других.

— Тут много стогов. Значит, мы идем по большому лугу,— заметил Союзов,— и едва ли скоро встретим деревню.

— Да никто теперь и не пустит нас,— прибавил я.— Ведь уж первый час ночи. Все спят.

— Как же теперь нам быть? — в недоумении спросил меня он.

— А давай переночуем под стогом. Помнишь, у Некрасова поется о народе:

Стонет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи! 25

Вот переночуем и мы! В сене, верно, тепло. Только как залезть под стог?

Мы пошли к самому дальнему от дороги стогу и обошли его кругом. С наветренной стороны и он, как все другие, был совершенно очищен вьюгой от снега, а с подветренной, наоборот, завален сугробом. Мы начали раскапывать снег своими рукавицами, он попадал за их обшлага и леденил пальцы. С большим трудом мы выкопали нишу у основания, а затем Союзов начал вырывать клочья сена из самого стога. Для этого надо было снять рукавицы, и наши мокрые пальцы совсем оледенели.

Пришлось постоянно отогревать их, всовывая каждую руку в рукав противоположной стороны и прижимая пальцы к своему теплому телу. Наконец была вырыта под стогом длинная пещера. Я лег с ее правой стороны, Союзов — с левой, головами друг к другу, и как бы обнимая собою стог. Большими клочьями сена мы плотно обложили сначала свои ноги, потом все тело и даже голову, насколько было можно.

Здесь ветер, шумевший кругом, уже не дул к нам, как под, лодкой. Он только быстро засыпал нас снегом. Мы почувствовали! во всем своем теле живительное тепло и крепко заснули, сознавая себя здесь в полной безопасности от обысков.

Кроме, волков, от которых мы легко отстрелялись бы из своих револьверов, никому не пришло бы в голову проверять здесь наши самодельные паспорта. Проснувшись на рассвете, я был в полном восторге от того, что увидал вокруг себя. Мы были совсем как медведи в своих берлогах. Ночная вьюга занесла нас, поверх прикрывавшего нас сена, целым сугробом снега по колено высотой. Только перед лицом каждого от теплого дыхания протаяло по отверстию, в виде норки. Я расширил эту норку руками и выглянул наружу.

Метель давно окончилась, и тучи ушли с неба. Прямо передо мною весь восток пылал огненными полосами и мазками, еще более роскошными, чем вчера, когда мы уходили с сеновала Ильичей. А из того места, где должно было взойти солнце, выходил ореол розоватых лучей. Проникший ко мне свежий воздух пахнул на меня своей сухостью и легким морозом.

— Посмотри-ка, как хорошо! — окликнул я своего слегка храпевшего товарища. Мой голос был ему хорошо слышен, так как мы лежали голова к полове в одной и той же занесенной снегом нише.

Он проснулся, расширил свое собственное дыхательное отверстие, причем узкий снежный промежуток между его и моим отверстиями рассыпался, и мы — двое разыскиваемых и преследуемых — стали глядеть на восход солнца в одно и то же широкое отверстие.

Потом мы без усилий выбрались совсем из-под снега и, выйдя на дорогу, дошли до Костромы.

На площади был базар.

— Как пройти на постоялый двор?—обратился Союзов к одному из стоявших в группе крестьян.

Тот хотел отвечать. Но другой, высокого роста, с русой бородкой и в новом желтом полушубке вдруг посмотрел на нас хитро своими прищуренными глазами и, схватив первого крестьянина за рукав, воскликнул:

— Стой! Не говори с ними. Это уды!

Крестьянин, замолчав, в изумлении начал рассматривать поочередно то меня, то Союзова. Все остальные, их было человек пятнадцать, тоже уставились на нас, обступив полукругом. Лицо предупредителя в новом полушубке, запретившего говорить с нами, выражало в это время такую игру физиономии, какую и представить себе не может тот, кто его не видел в этот момент. Указательный палец его левой руки так и оставался приподнятым вверх на уровне его головы, как бы приглашая всех молчать и слушать, что он сейчас будет говорить.

Палец другой — правой его руки поочередно показывал то на мое лицо, то на лицо Союзова, а его голубоватенькие хитрые глазки перебегали вслед за пальцем на каждого из нас, и зрачки их каждое мгновение прыгали, как будто говоря: вот, вот, я обнаружил их, меня не проведут!

Мне стало даже жутко. «Неужели он меня видал ранее у Писарева и узнал?» — подумал я.

— Где постоялый двор? — опять повторил Союзов, обращаясь уже к другому из стоящих и как бы не слыша слов первого.

— Стой! Стой! Не говори!—опять крикнул тот тоненьким голоском.-—Это уды!

— Сам ты уд! — сказал Союзов обиженным голосом и, повернувшись, пошел от них.

Я последовал за ним, нарочно не говоря ни слова из опасения, что здесь могут узнать мой голос. Вся толпа, не двигаясь с места, молча смотрела нам вслед, а мужичок в новом желтом полушубке так и застыл в своей позе с указательным пальцем одной руки, предупредительно поднятым вверх, а другим указывая на нас.

Никто из них не преследовал нас, и мы перешли, затерявшись в толпе, на другую сторону площади, где случайные встречные сейчас же указали нам постоялый двор на самом ее углу.

— Что он хотел сказать словом «уды»? — спросил я, наконец, Союзова.

До того времени нам было не до разговора, мы боялись, что нас будут преследовать.

— Хотел сказать, что мы с тобой удим человеческие души. Видно, что он не умнее той старухи, которая говорила о заколдованных книгах и зеркалах.

— Значит, это тоже отголосок нашей пропаганды в Потапове! А зачем же он так смотрел на нас, как будто хотел узнать?

— Может, видал кого-нибудь из вас?

-— Скорее всего он мог видеть Писарева, который там вырос.

Может быть, он думал, что один из нас — это и есть Писарев.

— Наверно так,— прибавил Союзов.— Хорошо, что мы отделались так дешево. Пожалуй, потащили бы в полицию, да избили бы еще. Видно, что дураки!

На постоялом дворе, подкрепив свои силы щами с черным хлебом, мы с Союзовым сейчас же залезли на полати, т. е. на досчатый помост под самым потолком, на который посетители влезают с вершины печки и спят вповалку в теплоте, всегда скопляющейся вверху комнаты вместе с всевозможными летучими пищевыми и другими человеческими испарениями.

Но русский крестьянский нос мало чувствителен к таким испарениям, а тело любит прежде всего тепло.

Мы влезли на полати только под предлогом отдыха, а в действительности из конспиративных целей. Там нас не было хорошо видно снизу, когда мы, лежа по крестьянскому обыкновению на животах и подперев голову руками, смотрели вниз. Да и совсем спрятаться мы могли в любое мгновение, отодвинувшись назад, как бы для сна.

Но нам не хотелось этого. Внизу происходила любопытная сцена. Какой-то начитанный мужичок, вроде деревенского ходока, ругал царя непечатными словами и доказывал необходимость водворения народного правительства, которое он называл «земским».

Остальные несколько крестьян слушали его молча или вставляли время от времени и свое сочувственное слово.

За поносимого царя никто не заступался, пока в заведение не вошел, наконец, толстый детина в синей поддевке с цветным кушаком и меховой шапке.

Прислушавшись, после некоторого времени молчания, к возобновившемуся разговору на ту же тему, он весь вдруг покраснел от негодования и зычным голосом крикнул разговорчивому старику:

— Ах ты, каторжник проклятый! Да ты откуда явился? Да как ты смеешь такие слова говорить? Да знаешь ли ты, что я сейчас вот полицию позову да в тюрьму тебя сразу ухлопаю?

— Полно, полно! — попытался успокоить его один из окружающих.—Ведь человек только свое говорит! Ты поспорь с ним, если что нехорошо, а то зачем же сейчас и полицию тащить!

Остальные тоже повторили хором:

— Зачем полицию?

— Ты толком поговори с ним, а мы послушаем!

— А вот как я кулаком-то по зубам поговорю со всеми вами,— ответил вновь явившийся,— так и прикусите свои языки, и не будете вмешиваться не в свое дело!

— А кто же ты будешь, что так по-начальнически разговаривать с нами хочешь?

— Староста я, и знаю с кем и как говорить надо! Это ты, верно, у потаповских переодетых бар таким разговорам научился!— обратился он к начитанному мужичку.— Так все они уж по тюрьмам давно сидят! Да и тебе туда открыта дорога.

— Слышишь? — шепотом сказал я Союзову.— И здесь о пас говорят! Вот как постаралось за нас начальство, до самой Костромы разнесло! Уже около полгода прошло, как все мы были разогнаны оттуда, а споры о том, что мы там говорили, не умолкают!

Я вновь прислушался. Староста, очевидно, только впустую грозился, чтобы придать себе больше авторитета перед публикой, а бежать за полицией совсем не хотел. Да это можно было предсказать и раньше. Редко кто решился бы это сделать. Отдай, думает крестьянин, вредного человека полиции, а она и тебя целый год будет таскать свидетелем в самое, что ни на есть нужное тебе время.

Ораторствовавший старик тоже отлично понимал это и потому, несмотря на угрозы, продолжал свое. Он, оказывается, никогда о нас и не слыхал, а когда староста начал повторять уже слышанную мною ранее сплетню, будто мы — баре, и хотели восстановить крепостное право, то старик недоверчиво покачал головой и сказал:

— Верно, что господа хотели бы воротиться к старому! Да уж этому не бывать. Только не так они стали бы добиваться старого, а лестью да подхалимством. А бунтовать народ не пошли бы. Нет, ты что-то тут неладно говоришь. По всему выходит, как будто бы этим господам вдруг стыдно стало за себя, и они вдруг искупить захотели свои грехи перед господом.

— Да они и против бога самого шли!

— Какого бога! Уж не поповского ли? Немного греха взяли па душу!

— Да ты беспоповец, что ли?

— А уж кто я ни на есть, тебя не касается!

Так, постоянно перескакивая с идейного разговора на личности и даже на непечатную брань и от нее опять на идейные предметы, они продолжали свой спор вплоть до позднего вечера.

Но еще раньше, чем он кончился, у меня сильно зачесалось в различных местах кожи, и я почувствовал, что на меня происходит нападение не тогдашней автократической администрации, а чего-то, хотя и менее вредного, но зато несравненно более многочисленного... Изо всех щелей дощатых полатей выдвигалось на нас с Союзовым ополчение трех родов оружия: пехота, одетая в белые гвардейские мундиры; кавалерия, скакавшая на нас на вороных конях, и тяжелая артиллерия клопино-коричневого предохранительного цвета. Это воинство составляет, как известно, самую многочисленную часть населения Российской империи. Наибольшей своей густоты оно достигает именно на крестьянских постоялых дворах и обязательно эмигрирует толпами на тех, кто туда является переночевать. Я сразу же почувствовал, что на меня происходит сильное переселенческое движение.

— Что, чешется?—спросил меня Союзов, заметив движение моей руки.

— Чешется. А у тебя?

— Везде. Если б сделать им по всей России однодневную перепись,— зафилософствовал он, скребя себе бок,— то сколько бы их насчитали!

— Миллиарды,— ответил я, скребя себе спину.— Говорят, что Россия для русских, потому что русских в ней больше всего, а ведь если считать только по численности, то Россия должна быть для них. Русские для них — только «здоровая и питательная пища», как я читал в какой-то старинной ботанике о репе.

Таковы были философские выводы из этой нашей ночевки на простонародном постоялом дворе.

Войдя сюда необитаемыми, как пустыня Сахара, мы вышли на улицу на следующий день населенными, как самая многолюдная местность средней Германии...

7. Лесные пильщики

Мы пришли в деревню значительной величины. На втором ее конце стоял красивый помещичий дом Шилова, у которого поселилась жена Писарева, после того, как ее выпустили из-под домашнего ареста в Потапове. У меня уже заблаговременно было написано в поле, за несколько верст отсюда, карандашом такое письмо:

«Дорогая Полина Александровна! Я пришел сюда в виде крестьянина-пильщика и могу рассказать Вам много интересного о наших. Приходите сегодня в шесть часов, когда будет темно, на перекресток дорог за Вашим домом. А там я Вас встречу, как бы случайно».

Я подписал внизу этого письма свою фамилию, заклеил конверт, надписал на нем ее адрес и теперь, подойдя к ее дому и отлично зная, что в восемь часов утра у помещиков все спят, я вызвал стуком в дверь прислугу, оставив Союзова вдали. Ко мне выглянула в слегка приотворенную дверь молоденькая горничная.

— Чего тебе надо? — строго спросила она меня.

— А вот барыне, Полине Александровне, из Потапова письмо с оказией прислали.

— Все в доме еще спят. Приходи через два часа.

— Зачем же приходить? Передай письмецо ты.

Я вынул его из кармана, просунул ей в щелку, и она, ничего не сказав,— стоило ли разговаривать с таким неотесанным парнем в архалуке и лаптях,— быстро затворила перед моим носом дверь, и я больше ее не видал. Смеясь, я возвратился к Союзову.

— Видишь, говорю, как трудно вести пропаганду в лаптях! Оказывается, что даже для проповеди всеобщей гражданской равноправности надо одеваться почище! А то в деревнях крестьяне тебя не пускают ночевать, говорят — иди к десятскому; при встрече никто тебе в лицо не взглянет, а смотрят на твои ноги; при разговоре же думают: «И чего ты, косолапый, тоже рассуждать лезешь?» А для наблюдения жизни людей это ужасно интересно: все междучеловеческие отношения представляются совсем в другом виде!

Мы вошли в ближайшую избу.

— Пришли в ваши края пильщиками, а не то чернорабочими на завод,— говорю я.— У кого бы на хлебах поместиться?

— Идите к десятскому. Вон там, вторая изба с того краю! — услышали мы стереотипный в этом нашем путешествии ответ.— Он назначит к кому.

Мы пошли к десятскому. Это был такой же мужичок, как и псе другие, только позажиточнее и грамотнее.

Он внимательно начал рассматривать наши паспорта, сначала с одной стороны, потом с другой, и увидал у Союзова штемпель прописки в какой-то из петербургских частей. Кравчинскому нельзя было вытравить его при очистке старого бланка посыпанием белильной извести и размазыванием ее жидкой соляной кислотой, потому что штемпельная краска не поддается им, как чернила. Там Союзов был прописан в звании печника.

— Да что вы, братцы, тронулись в уме, что ли?—сказал он с недоумением, обращаясь к нам.— Печное ремесло знаете, в Петербурге бывали, а теперь пошли сюда в чернорабочие!

Видя, что это простой, добродушный крестьянин, Союзов ему сказал:

— Совесть зазрила. Захотели жить так, как живет самый простой народ. Ведь братья мы все!

— Да ты из толка (т. е. вероисповедания) какого будешь, что ли?

— Нет, мы по старообрядчеству молимся! — сказал Союзов, зная, что здесь много старообрядцев и они нетерпимее относятся к православным, чем последние к ним, в большинстве случаев совершенно индифферентные.

— Уж верно из толка какого!—недоверчиво сказал десятский.— А не то, может,— вдруг догадался он,— вас из-за озорства какого в пьяном виде из Питера выселили? Уж признавайтесь!

— Да почему же ты не хочешь поверить, что нас просто одолела жалость к бедному крестьянскому народу и что мы в самом деле захотели жить попроще, как весь народ?

— А народу-то легче от этого будет? Нет, это ты неладно говоришь. Всякому хочется жить получше, а не похуже. Отсюда в Питер идут, а не из Питера сюда. Верно уж у вас двоих ум за разум зашел или что иное на уме, чего сказать не хотите. И думаю я, что погнали вас обоих из Питера за озорство в пьяном виде. Ну, да мне все равно. Только у нас здесь не пьянствуйте и не озорствуйте. Пойдемте, я поведу вас к соседу, может, он примет.

Сосед — небольшой русый мужичок и его супруга в ситцевом платочке с любопытством взглянули на нас.

— Вот привел к вам питерских печников,— сказал им, смеясь, десятский.— Захотели, говорят, покрестьянствовать в чернорабочем виде на заводе или в дровяных пильщиках в деревне счастья попытать!

Все в избе весело рассмеялись.

— Врёт! — сказал русый мужичок.

— Право!—ответил десятский.— Вот сами расскажут, если примете. 

— Почему не принять. Мука своя, а весь приварок наш. По полтора рубля с человека в месяц дадите?

— Дадим!

-— Так милости просим! Раздевайтесь.

Мы расположились и стали снимать нашу верхнюю амуницию медленно, по-крестьянски. Десятский распростился и ушел.

— Так и вправду из печников в чернорабочие захотели? — улыбаясь заговорил хозяин, когда мы сели у стола, против огромного отверстия русской печи, наполовину задвинутой заслонкой.

Я собрался отвечать ему, но вдруг заслонка печки отодвинулась в сторону, и из нее выскочила, как русалка с распущенными каштановыми волосами, высокая, стройная девушка, совершенно голая. Схватив железную задвижку печки, она закрылась от нас ею, как щитом, и побежала к выходу из избы, причем, когда повернулась к нам спиной, перевела свои щит так, чтобы закрыть ею свою седалищную часть. Никто из присутствующих не обратил на нее никакого внимания, и разговор продолжался дальше.

— Да, из печников! —сказал я, как только дверь за девушкой захлопнулась.

Мне ясно было, что непредусмотренная нами надпись на паспорте сразу выводила нас из уровня простых чернорабочих и делала интересными в глазах окружающих нас крестьян.

К нашим словам уже не относились здесь так свысока, как в харчевне под Троице-Сергиевой.

— Уж извините!—сказала хозяйка нам.— Сегодня замешкаемся с обедом-то. Сами видите,— парились мы все сегодня в печи-то!

Она подошла к опустевшей печи, вынула оттуда мокрый веник, которым, очевидно только что секла себя ее дочь, мывшаяся по старинному русскому обычаю в печке за неимением особой бани. Потом оттуда же была вытащена большая мочала и лоханка с остатком воды. Хозяйка наша наложила вместо этого дров и затопила печку наструганной ею лучиной. Тем временем дочь возвратилась из соседнего помещения, т. е. из холодной (не топленой) летней горницы, и, скромно поклонившись нам, принялась помогать по хозяйству.

— Вы, верно, никогда еще не были пильщиками? —спросил хозяин, возобновляя беседу.

— Нет еще,— отвечал Союзов.

— Это и видно! — сказала оборачиваясь хозяйка.— Разве такие пильщики бывают, как вы?

— А чем же мы не пильщики?—спросил я самоуверенным тоном.

Все рассмеялись, а дочка звонче всех.

— Да ведь пильщики-то огрубелый народ. Лапищи-то у них, что твоя нога! А ты какой же пильщик? Сейчас видно, что городской!

— Ну что же, пилите!—улыбаясь заметил хозяин.— Посмотрим, заработаете ли себе на хлеб-то у нас.

— На хлеб-то заработают, а вот посмотрим, много ли домой-то унесут!—заметила хозяйка.— Нет, уж лучше бы вы и шли по печному делу!

— Воротятся!—спокойно заметил хозяин.

— Ну, а если на завод поступим? — спросил Союзов.

— Не примут. Туда уже много здешних ходило. Местов нет, все занято.

Услышав о печниках, пришедших сюда из Владимирской губернии (откуда были наши паспорта) пилить в лесу дрова вместо того, чтоб делать печки в Москве или Петербурге, многие крестьяне в тот же день побывали в нашей избе явно для того, чтобы посмотреть на такое диво.

Следующая